Фотографий молодой уроженки, отошедшей к Турции провинции Артвин, Софьи Матвеевны Гапоян (в замужестве Караматозян), родившейся в 1879 г., нет и не было. “Не доехали” тогдашние фотографы до редкой красоты провинции на реке Чорох.
Но эта женщина была, выражаясь современным языком, “мисс Артвин” — в ту пору, когда ходила в невестах с густыми косами, доходившими до земли. Кому же ещё, как не первой красавице провинции поручили бы старейшины выйти к царскому поезду с серебряным кувшином приветствовать посетившего край императора Николая II и дать испить родниковой воды, чище которой нет на всём белом свете…
В грамоте бабушка моей мамы не была сильна, но в совершенстве владела турецким, артвинским диалектом и, после замужества и переезда в Батуми, неплохо освоила грузинский и русский — языки, на которых общались в её новой семье. Даже писать по-русски научилась и оставляла записки: “Норичка, каши куши” для моей будущей мамы.
Однажды, придя из школы в слезах, мама рассказала Софье Матвеевне, что учительница читала им повесть о подвиге Павлика Морозова, и “весь класс слушал и плакал”. Мудрая бабушка помолчала, а потом сказала: “Хорошо, что его убили в детстве. Может быть, Бог спасёт его душу. Ты представь себе, в какое чудовище вырос бы ребёнок, пославший на смерть родного отца и деда”…
С тех пор мама потеряла веру в пионеров, комсомольцев и коммунистов, а уж затем — и в Советскую власть.
Зато религия не стала для неё, как для большинства советских детей, чем-то чуждым и тем более достойным осмеяния.
Эти люди настолько верили в жизнь после смерти, что само расставание с белым светом их не слишком волновало — и Софья Матвеевна, и её невестка, тоже родом из Артвина, очень подробно и спокойно объясняли, лёжа на смертном одре, — что и где расставлять на поминках, кто и где должен сидеть.
Софья Матвеевна считала бальзамирование язычеством, приказав после смерти держать её тело в холодильнике и близко не подпускать никаких бальзамировщиков.
Артвинцы — четвертушка моего рода, исповедовали католическую религию. Мамин отец, Владимир Константинович Саришвили, был православным, истинным гурийцем, знавшим толк в песнях и застольях. У меня до сих пор сохранился рожок козлёнка, граммов на 20-30, из которого дед выпивал глоток коньяка каждое утро, перед завтраком.
Владимир Константинович учился в Петербурге, в Политехническом. Скорее всего, на заочном, потому что параллельно служил управляющим делами (сейчас это называется главный менеджер) крупнейшего объединения “Аджэлсетьстрой”. Там и встретил бабушку, Веру Матвеевну, работавшую машинисткой. Накануне отъезда на госэкзамены в Ленинград его настигла нелепая смерть. В 1932 г., когда моей маме было 3 годика, переходя трамвайные пути на повороте с нынешней улицы Челюскинцев, он оступился и попал под вагон. Отрезало пятку. Потом — общее заражение крови, и спасти Владимира Константиновича тогдашними медицинскими средствами не удалось.
А в ранней юности, будучи студентами Бакинского нефтяного техникума, Владимир Константинович с другом Лавросом Гуджабидзе, впоследствии главным инженером Батумского порта, снимали комнату на окраине столицы Азербайджана. Третьим был… не кто иной, как Лаврентий Берия, сдружившийся с начинающими нефтяниками. Совместимость была у всех троих вполне на уровне, но другими деталями их студенческого житья-бытья, к сожалению, семейная хроника не располагает.
Вера Матвеевна и мама часто навещали Лавроса Гуджабидзе в его батумской квартире. Мама вспоминает его рассказ о том, как Сталин, во время их бакинской нефтяной эпопеи ещё никому не известный бунтарь, спас на каспийском пляже девочку. Об этом говорил весь Баку. А девочкой этой была Наденька Аллилуева, будущая жена вождя, пришедшая поплескаться в море в сопровождении членов своей патриархальной семьи.
Пару раз пришлось краем уха услышать и такую мысль по поводу трагической гибели деда: может, Бог избавил от страшной смерти в застенках ЧК? Ведь вряд ли дружба с Берия помогла бы в 1934 или, тем более, в 1937. Ему, служившему в царской армии, и не простым солдатом (в подвале до сих пор хранится сундук, который был вверен адъютанту офицера Владимира Саришвили). И в Германию он собирался на практику, а уж оттуда возвращались, как известно, только “германские шпионы”.
10 лет после смерти дедушки рабочие приходили на его могилу отдать долг памяти начальнику, которого любили по воле сердца, а не по служебной необходимости. Теперь его могилы в гурийской Супсе, куда меня однажды приводила мама, нет.
На этом месте построен нефтяной терминал.
А на этой фотографии изображён родной брат Софьи Матвеевны, епископ Антон (Гапоян), который был на очень хорошем счету в Ватикане. Служил мессы в тбилисском католическом костёле на Кирочной.
Епископ Антон по доносу был арестован в страшные 30-е и сослан в Сыктывкар, столицу Коми АССР.
Он присылал письма в Батуми, но отвечала одна мама — остальные боялись. Епископ благодарил за эти послания, но недоумевал, “почему другая моя любимая внучка не пишет?”. А другая любимая внучка была за считанные месяцы насквозь пропитана советской пропагандой и уже не считала епископа Антона добрым дедушкой, а называла его обманщиком и кровососом.
В конце 30-х, от других сосланных священников, “на перекладных”, в семью пришла страшная весть: епископ Антон скончался, внезапно и мучительно. Вестники выразили уверенность, что он был отравлен хозяйкой, у которой находился на поселении. Причина — присылаемые от католиков тайные пожертвования, которые епископ Антон копил. Быть может, на эти деньги он собирался изыскать возможность покинуть безбожную империю — сейчас можно только предполагать. А может быть, и вовсе не хозяйка, а ЧК решил проблему по-своему: есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы.
А тбилисская наша семейная “эпопея” началась после того, как мама настояла, чтобы её отвели в Батуми в школу для одарённых детей. До того её услышал по радио сам Сталин — 15-летняя Нора Саришвили исполняла “Ночь коротка, спят облака”. Одобрительно пробурчал что-то вроде “Эту девочку — в консерваторию”. В результате маму срочно увезли в Артек и велели готовиться к выступлению перед американской делегацией.
Битых три месяца юное дарование кормили, поили, водили гулять на Большую Султанку и всячески баловали, заклиная держать репертуар наготове. Но делегация из-за океана так и не приехала. Халява закончилась и, не забыв отзыва вождя, маму повезли из Артека на просмотр в знаменитую тбилисскую музыкальную 10-летку, тогда только открывшуюся.
В комиссии по отбору была некая Драгуш, она пела в Италии, и даже виделась с престарелым Джузеппе Верди. Услышав маму, Драгуш (как передают родственники) схватилась за сердце и простонала: “Верди искал этот тембр для “Аиды”, но так и не нашёл. Я её беру”. Разумеется, Вера Матвеевна была категорически против. Отпускать старшеклассницу в столицу, на вольную жизнь лицеистов?! Днём учёба, а вечером — кино-танцульки?! Через мой труп! И где обедать-ужинать? В компании голодранцев-сверстников?! Но на маму была сделана ставка. И брата Веры Матвеевны, футболиста и друга Бориса Пайчадзе Карпо Караматозяна, вызвали куда надо и сказали: “Уговори сестру, а то положишь партбилет на стол. Несмотря на твои ордена и пройденный от первого дня войны путь до Берлина”.
Так мама оказалась в Тбилиси, у эвакуированной из Ленинграда педагога Кардян, которая “сшибла” ей дыхание. Опытный специалист, она делала всё как положено. Не учла лишь одного — у мамы было природное дыхание, ей не надо было “ставить его”, как другим. К голосам такой редкой породы нужно особое отношение. Но произошла ещё одна трагедия стандартного подхода к нестандартной задаче.
Поняв неладное, за маму взялась, уже в верном фарватере, другой педагог — чуткий профессионал Софья Георгиевна Гамбашидзе. Но… поезд ушёл, и это была подготовка не будущей звезды мировой сцены, а просто оперной певицы. Далее — встреча с моим отцом, композитором и пианистом Карло Чухрукидзе, моё рождение, его уход в ученики к Араму Хачатуряну, разошедшиеся дороги… Но это уже — другая история.
Владимир Саришвили