Ее произведения получили известность в 90-х. По некоторым из них даже сняли фильмы. А я открыла ее творчество для себя лишь несколько дней назад. Я, читала о том, что роман «Казус Кукоцкого» наделал много шума, наткнулась как-то на информацию и о том, что Улицкая стала первой женщиной-лауреатом «Букеровской премии», но процесс восхождения писательницы на литературный олимп, честно говоря, не отслеживала. Помнится, подумала, почитаю, как-нибудь на досуге. И вот, узнаю недавно, Улицкая – собственной персоной, приезжает в Тбилиси, чтобы прочитать лекцию, посвященную 125 — летию Бориса Пастернака. Вот тогда то, в предвкушении встречи с одним из самых масштабных литераторов современности, я и решила заняться собственным ликбезом. Взялась читать первое, что выбросил мне интернетовский поисковик – рассказы из сборника «Бедные родственники». И после прочтения первого же из них, задалась вопросом – Как же так?! Где же я была до сих пор?! И нашло на меня умиление как на кладоискателя, набредшего, неожиданно на тайник. Надо же, ведь, если бы не этот вечер памяти Пастернака, в доме писателей, не приехала бы Улицкая, и не случилось бы и моего посвящения в ее удивительный литературный мир. Вот такая вот связь всего со всем – тема, пронизывающая насквозь творчество Бориса Леонидовича Пастернака, и как призналась во время лекции Улицкая, крайне близкая для нее также. А вот и некоторые отрывки из интереснейшей лекции Улицкой о Пастернаке.
Теория мироздания
«Я не знаю, как провезли эту книгу через границу, в штанах ли, чемодане, потому что провести ее было практически невозможно, но, я ее получила — первое издание «Доктора Живаго» на русском языке. Эта книга для меня чрезвычайна, важна. Она явилась для меня открытием, которые некоторые совершают, а некоторые проживают жизнь к этому открытию так и не подойдя – это тема «Доктора Живаго», тема связи всех со всеми. Это тема ткани жизни, ее плотности, взаимоотношений. То, с чем я живу всю жизнь и никогда не удивляюсь, когда происходят неожиданные встречи, случайные повороты. Помните, эпизод, когда Юрий Андреевич Живаго едет в трамвае, сейчас он умрет, у него сердечный приступ, он пытается открыть дверь, выходит из трамвая, падает замертво. А в это время мимо идет мадмуазель Флери, с которой он встречался 20 лет назад на Урале. Она не двигатель сюжета, для романа ее присутствие не имеет никакого значения, поскольку она герой второстепенный, который можно изъять из романа и никто не заметит. Но, дело в том, что мадмуазель Флери, 20 добивается отъезда в из России на родину, и в этот день она получила разрешение на выезд. Получается, разрешение получили двое — ее отпускали на родину, в Швейцарию, а его отпустили из его мучительной, яркой, богатой, разнообразной жизни, которую нам Борис Леонидович подарил. Вот эта тема, жизненных связей, прелести взаимоотношений человеческих, я оценила эту мысль в юности. И потом, в течение многих лет получала бесконечные подтверждения тому, что его открытие о характере жизни, структуре — чистая правда. В современной физике существует тема теории всего – как связать макро и микро мир, как построить теорию, которая бы объяснила мироздание целиком. Поэзия и есть эта теория всего, без привлечения формул, физических законов. Теория всего это и есть культура».
Женщины в его жизни
Пастернака всю жизнь занимала тема взаимоотношений мужчины и женщины. Его судьба, связанна с тремя главными женщинами в его жизни – Евгенией Лурье, Зинаидой Нейгауз, Ольгой Ивинской. Должна вам признаться, что из всех его трех жен больше всего мне симпатична Евгения. А видела только двух. Однажды, только мельком Зинаиду и совсем уже в старости Ивинскую. Что же касается Жени, то когда-то я была в гостях у Бори — внука Пастернака, и увидела картины, которые у него сохранились. И с изумлением, обнаружила, что Евгения была замечательной художницей. И это в какой то мере уверило меня в том, что она была абсолютно равной ему, это был соразмерный выбор Пастернака, потому что его переписка с Зинаидой, с Ивинской меня безумно травмировали. Они мне казались не сомасштабными ему. Для меня это было всегда обидной загадкой. Потому что мне всегда казалось, что жены Пастернака были несоразмерны его человеческому масштабу. Как-то я попала на прием, на котором была и Ивинская. Это была пожилая вульгарная женщина. Довольно пьяная, а я дико страдала, потому что думала, ну где же та самая, его Лара. А нашла я ее на фотографии. Она сидит в халате, открыта дверь зеркального шкафа, отражается ее шея в зеркале, и это была абсолютнейшая Синьора Синьоре. Этот дивный поворот головы, изумительная пластика. И я подумала, боже мой, бедные мужчины, это та цена, которую они платят, чтобы рядом с ним существовал человек, который совершенно несомасштабен им. Это называется волшебством любви. Я биолог и знаю, откуда берутся эти чувства. Знаю, как работают гормоны, что они делают с нами. Как закрываются глаза, мозги. И ты бежишь и совершаешь глупости».
Смешанная национальность
«Теме еврейства Пастернака, полагаю, что это одна из сложнейших задач, которые он до конца жизни не разрешил. Проблема идентификации, с которой ему не удалось совладать. 1959 год, Ивинская, в качестве его секретаря приезжает в союз писателей, и ей надо заполнить анкету. Она ему звонит на дачу и спрашивает – Борис Леонидович, что мне писать в пятом пункте ( графа – национальность), длинная пауза, и ответ – я русский поэт, поставь национальность мешанная. Слово еврей он не может произнести. У него на этом месте катастрофа, мучительный момент. Мне понятна еврейская болезнь. Вообще тема еврейского христианства для него была мучительна до старости лет. Мне об этом говорить легко, потому что я эту проблему решила довольно рано. Я приняла свое изгойство, я поняла — для евреев я плохая еврейка, для христиан я очень негодная христианка, потому что еврейка. И вообще, в какой то момент я подумала, пошли вы ребята все к черту, я буду никем. Вот никем, на самом деле, мне быть удобнее. Но, дело в том, что в советское время человеку не давали быть никем. Самоопределение было необходимо. Ты должен был ответить – ты член партии или не член, кто твои родители, материально- социальное положение, происхождение, национальность. Борис Леонидович болел этим конечно чрезвычайно.
Лично я выросла в Москве, в окружении интеллигентском, в котором по статусу ниже кандидатов наук мне редко кто встречался. Когда я попала в Израиль, я впервые увидела евреев, которые метут улицы и которые занимаются самой простой работой, копают, сажают, ведь Израиль сельскохозяйственная страна. Для меня это было некоторым открытием. В те времена, когда рафинированная интеллигентная семья Пастернака жила в дореволюционной Москве, замечательная пианистка мать и художник отец, большая часть населения еврейского была та самая, которую я встретила в Израиле, необразованная. У Пастернака было дикое отталкивание, он должен был их отодвинуть, потому что близость с этим народом его крайне смущала, раздражала. И ему не хотелось иметь с ними нечего общего. Нечто подобное, в очень миниатюрном виде я пережила и сама. Дело в том, что у меня был прадед, который умер поздно. Ему был 91 год, а мне семь лет. Я помню старичка, который, замотавшись в белое покрывало, ходил с торой и молился. Читал, к нему приходили его друзья, в поношенных пиджаках, с перхотью на пиджаках. Это были люди, которые очень плохо знали русский язык. Они принадлежали к культуре, о существовании которой я не знала. Я не знала языка и для меня тора – это библия, которую я читала по-русски в очень взрослом возрасте. И только благодаря отцу Александру Меню, который написал замечательную книгу про царствие божье, и пророков еврейских, и для меня это соединилось в единый поток. И сегодня, для меня идея христианства, произошедшего от иудаизма совершенно ясна. Я точно знаю, что христианин не может быть антисемитом. Дедушка в старости писал комментарии к Библии, делал то, чем и должен заниматься еврей, который свое уже отработал. А потом носил эти свои записи в синагогу. Наверное, мое писательство имеет корни. В моей семье я третье поколение получившая образование. Я с еврейской культурой не была связана, вот только деда помню. С Пастернаком ситуация была совсем другая. Дело в том, что они существовали с большим трудом и на окраине русской культуры. Их немного туда впустили. И очень хотелось там присутствовать. Борис Леонидович христианство любил, он не смог войти в него формально. Отпевали его по христианским обычаям. Я не формалист, вот, церковная музыка мне мила, и каждый раз, слыша ее, я внутренне умиляюсь. Но, ни это связывает с богом, это вспомогательные вещи, которые помогают человеку присутствовать в этом жестком церковном пространстве. Для меня имеет значение то, как он жил и отзывался сердечно и с огромной прямотой на беды, которые вокруг люди переживали, добрый самарянин – великая вещь. Быть христианином волонтером ничем не хуже, а может даже лучше, чем посетителем воскресных литургий. Есть вещи гораздо более ценные. Чем больше мы погружаемся в Евангелие, тем больше понимаем, что есть одна чрезвычайно важная вещь, что бунт Христа против тогдашней церкви является тем же самым, что ощущают сегодня многие из нас, видя современную церковь. Он восставал против буквы закона, против жесткости правила, во имя любви. Мы сегодня оказались в той самой же самой точке, когда кому, то нужно прийти и изгнать торгующих из храма».
Екатерина Минасян